Далеко не все советские граждане в первые годы после Войны могли так жить.
"Ах, ну и сладкая жизнь! Шахматы, книги, пружинные кровати, пуховые подушки, солидные матрацы, блестящий линолеум, чистое белье. Да я уж давно позабыл, что тоже спал вот так перед войной. Натертый паркетный пол. Почти четыре шага можно сделать в прогулке от окна к двери. Нет, серьезно, эта центральная политическая тюрьма - настоящий курорт.
И здесь не рвутся гранаты, не грохочут орудия… Достаточно мне закрыть глаза, и в ушах - их рев в вышине над нашими головами, их протяжный свист, затем отзвуки разрывов. А как нежно посвистывают мины! А как сотрясают все вокруг минометы, которые мы прозвали "доктор Геббельс"! Я вспомнил сырую слякоть под Вордмитом, где меня арестовали и где наши бредут сейчас, утопая в грязи и снегу, чтобы отрезать немцам выход из котла.
Черт с вами, не хотите, чтоб я воевал, - не надо"
A. I. Solshenizyn, op. cit., S. 181.
"Наши бредут, утопая в грязи и снегу." - а у него вот всё в порядке. И даже больше, чем в порядке.
Лучше всего, конечно, об условиях содержания «второго Толстого» прочитать в книге его первой жены Натальи Решетовской «В споре со временем».
Из 5-й главы узнаем, что "на зоне" Солженицын перечитал массу книг,
«Здесь, на "шарашке", в полной мере открылся ему Достоевский. Он обращает моё внимание на Ал. К. Толстого, Тютчева, Фета, Майкова, Полонского, Блока. "Ведь ты их не знаешь",- пишет он мне и тут же, в скобках, добавляет: "Я тоже, к стыду своему"», совершил для себя «открытия в классической музыке», с удовольствием смотрел кинокартины -
«Чего не хватает - так это театра. Правда, по радио Саня как-то прослушал мхатовскую постановку пьесы А. К. Толстого "Царь Фёдор Иоаннович". "Прекрасная вещь и какой язык! - пишет он мне.- Удастся ли когда-нибудь увидеть это на сцене?"»
«Начал было опять заниматься языками, но так много появилось "чтива на русском языке" ("тут за 2 года всего не расхлебаешь"), что на иностранные языки времени уже не оставалось.» Какая напряжённая жизнь зе-ка!
В общем, убедитесь сами:
...Комната, где он работает,- высокая, сводом, в ней много воздуха. Письменный стол - со множеством ящиков - закрывается на подвижные падающие шторки - "канцелярское бюро". Совсем рядом со столом окно, открытое круглые сутки. У стола - колодочка, четыре штепселя. В один из них включена удобная настольная лампа, в другой - собственная электрическая плитка, пользоваться которой можно неограниченно, в третий - хитроумный электрический прикуриватель, чтобы не изводить подаренную мною зажигалку. В четвёртый переносная лампа для освещения книжных полок. Скоро появится здесь и радиопроводка, прямо у рабочего места.
Тут Саня проводит большую часть суток: с 9 утра до конца работы. В обеденный перерыв он валяется во дворе прямо на траве или спит в общежитии. Вечером и утром гуляет, чаще всего под полюбившимися ему липами. А в выходные дни проводит на воздухе 3-4 часа, играет в волейбол.
Общежитие: полукруглая комната с высоким сводчатым потолком бывшего здесь когда-то алтаря. Веером, по радиусам полукруга - двухэтажные кровати. Возле Саниной - на тумбочке - настольная лампа, которую он оборудовал так, чтобы свет не мешал товарищам, а падал только на его подушку. До 12 часов Саня читал. А в пять минут первого надевал наушники, гасил свет и слушал ночной концерт.
На "шарашке" у него завелись новые наушники. А потому свой прежний наушник Саня отдал мне. В шутку я называла его своим "любовником", потому что он всегда был рядом с моей подушкой.
Утром, без четверти восемь, из громких наушников соседей доносился звук, который будил мужа. Это - знакомый ему с детства горн на побудку, начало передачи "Пионерская зорька".
"Наверно никогда ещё я не жил в отношении мелочей быта так налаженно, как сейчас",- писал Саня мне в сентябре 47-го года. И, как ни странно звучат эти слова, от письма веяло каким-то уютом, благополучием, спокойствием. И хотелось, чтобы Саня долго ещё, хорошо бы до самого конца срока, оставался в этом заведении на окраине Москвы, рядом с Останкинским парком.
Спецтюрьма "Марфино" помещалась в старинном здании бывшей семинарии. Долгое время тут был детский дом. А вскоре после войны сюда вселился научно-исследовательский институт связи, для работы в котором стали привлекать и заключённых. Среди них были физики, математики, химики, представители чуть ли не всех научных специальностей.
<...>
Марфинский институт специализировался на исследованиях в области радио- и телефонной связи. Саня работал в нём главным образом как математик. Однако время Сани было посвящено не только этому. Все, кто читал роман "В круге первом", это знают. Солженицын мог выкроить достаточно времени для чтения и самостоятельных занятий.
Работа Сани не требовала от него особого напряжения, но задавала определённый ритм жизни и помогала сокращать время заключения. Настроение у него чаще всего ровное и бодрое. Распорядок жизни строго размерен, и потому дни проходили в работе очень быстро. В одном из писем Саня писал мне: "Работа так заполняет время и мысли, что недели мелькают, как телеграфные столбы мимо поезда".
Из "Круга" мы знаем, что обитатели "шарашки" были вполне сыты. А можно и добавить! Заключённые покупали продукты. Саня покупал себе, например, картошку. То сам варил её или жарил, а то отдавал на кухню испечь в духовке...
Передачи в то время носили скорее символический характер и приурочивались к нашим семейным праздникам.
Что касается вещей, то теперь ему понадобились не валенки и не тёплая одежда, а часы. При арестах часы изымают. А здесь они к нему вернулись! Время снова вернулось.
Годы, проведённые в Марфино, Солженицын старался использовать для пополнения знаний. В какой-то степени в "шарашке" продолжилась мифлийская линия его образования. Соседом его в лаборатории и ближайшим другом вскоре становится Лев Копелев, в прошлом доцент того самого МИФЛИ, позже выведенный в "Круге" под именем Льва Рубина. Беседы с Копелевым, круг его чтения и литературных интересов в какой-то степени влияют на Александра.
В Марфино неплохая библиотека. Кроме того, можно получить всё желаемое по заказу из Ленинской библиотеки. Проблема уже не в том, как раздобыть хорошую книгу, а в том, как отобрать нужное из большого количества.
Начал было опять заниматься языками, но так много появилось "чтива на русском языке" ("тут за 2 года всего не расхлебаешь"), что на иностранные языки времени уже не оставалось.
Что касается художественной литературы, то Саня читал её "с жестоким выбором, только очень больших мастеров".
"Посасываю потихоньку 3-й том "Войны и мира" и вместе с ним твою шоколадку",- пишет муж в октябре 47-го года.
Здесь, на "шарашке", в полной мере открылся ему Достоевский. Он обращает моё внимание на Ал. К. Толстого, Тютчева, Фета, Майкова, Полонского, Блока. "Ведь ты их не знаешь",- пишет он мне и тут же, в скобках, добавляет: "Я тоже, к стыду своему".
С увлечением читает он Анатоля Франса, особо выделяя его "Восстание ангелов". В ту пору он ставит его выше всех французских писателей. Считает, что много потерял, не поняв его в детстве.
Восторгается книгами Ильфа и Петрова "12 стульев" и "Золотой теленок" и со своей любовью к классификации тут же зачисляет их авторов в "прямых наследников Чехова и Гоголя".
Одно из точно избранных направлений - регулярное чтение Далевского словаря, к которому он пристрастился ещё в Загорске. Третий том Даля - в его личном владении - "как с неба свалилось такое золото! Вот уж поистине на ловца и зверь бежит!"
Чтение Даля производит на Саню потрясающее впечатление. Он пишет, что был как бы "плоским двухмерным существом" и вдруг ему "открыли стереометрию".
Когда-то Саня написал мне, что в будущем видит себя только преподавателем.
Но, с другой стороны, узнав, что у Ильи Соломина остались кое-какие его книги и записи, он просит, чтобы Соломин "во что бы то ни стало сохранил томик стихов Есенина и записи по Самсоновской катастрофе 1914 г.пока нельзя будет с рук на руки переслать в Москву, а то как бы не затерялись в дороге".
Значит, мечта об историческом романе не оставлена?!
О "тайных" занятиях Солженицына в то время знали разве что ближайшие друзья его по "шарашке" - Копелев и Панин. Но Солженицын не скрыл их от читателей "Круга первого".- По вечерам, "обложась бутафорией, под затаённо-любящие взгляды Симочки, под добродушное бормотание Рубина" Нержин мельчайшим почерком делал выписки из исторических книг, записывал и свои мысли на крохотных листиках, "утонувших меж служебного камуфляжа".
Постепенно эти занятия начнут соперничать с основной работой, где поневоле приходилось уже "тянуть резину".
Рано или поздно это должно было плохо кончиться!
Пользуясь возможностью слушать радио, Саня начинает усиленно пополнять своё знакомство с музыкой.
Никогда прежде музыка не играла в его жизни такой роли, как в годы, проведённые в "шарашке".
Саня охотно делится со мной своими музыкальными "открытиями", старается перечислить мне всё, что ему особенно нравится. Как-то пишет мне, что с особенным удовольствием прослушал 2-ю часть 2-го концерта Шопена, "Думку" Чайковского, свою любимую "Вальпур-гиеву ночь", цикл Рахманиновских симфоний и концертов. Причём особенно понравилась ему 2-я часть и блестящий финал 2-го концерта Рахманинова. То пишет, что с наслаждением слушал концерт для скрипки Чайковского, "Вальс" Скрябина, "Токкатту" Хачатуряна. А то сообщает об "открытии" двух чудесных сонат, которые были ему дотоле неизвестны: 17-й Бетховена и фа-диез-минорной Шумана.
Со временем обитателям "шарашки" начинают по воскресеньям демонстрировать кинокартины. Саня так по кино соскучился (больше 6 лет не видел), что первый фильм "Сказание о земле Сибирской" просмотрел 2 сеанса подряд.
Чего не хватает - так это театра. Правда, по радио Саня как-то прослушал мхатовскую постановку пьесы А. К. Толстого "Царь Фёдор Иоаннович". "Прекрасная вещь и какой язык! - пишет он мне.- Удастся ли когда-нибудь увидеть это на сцене?"
<…>
Вместо того, чтоб гулять по шоссе, мы проникали в примыкавший к "шарашке" дворик и, дождавшись обеденного перерыва, в щелку забора наблюдали за отдыхающими зэками: или просто гуляющими, или лежавшими на травке, или играющими в волейбол, и старались отыскать глазами Митю или Саню.
* * *
И так далее. Не жизнь - малина. А ведь Солженицына, судя по его гипотезе о массовых, на треть населения (60 млн), репрессиях, должны были просто пустить в расход, а не тратить государственные деньги на курортные условия в то время, когда народ восстанавливала сильно разрушенную Войной страну.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →